Все войны двадцатого века сливаются в нашем сознании в некое единое нескончаемое событие. Чьи солдаты и офицеры изображены на неясных квази-фотоснимках В. Смоляра? Положим, японца мы там угадаем по малому росту, самурайскому мечу в руке, а его женщина одета в кимоно. Остальные вояки словно просятся в одну воинскую часть, ибо русские, американцы, немцы и прочие военные в кителях и тужурках, касках и фуражках вылеплены из одного материала, а именно, из того мужественного теста, из которого в одной стране слепили сталинского сокола Чкалова, в другой — американского орла Линдберга, в третьей — небесного странника Сент-Экзюпери, в четвертой — великолепных асов Рейха. Силуэты мутноваты, лица уже не опознать, и не испытавшим на себе эпоху мировых войн и прочих глобальных коллизий уже не дано прочертить детали и уточнить выражения лиц. Они воевали друг против друга, то есть против самих себя. Память такого рода почти оскорбительна. Мы помним, что люди погибали, а кто они такие, почему, за что, при каких обстоятельствах — уже не узнать.

Естественно, что художники не могут смириться с этой издевательской полупамятью, они стремятся конкретизировать события, при всех возможных обобщениях. В мозгах застряла хронически болезненная память об ужасных документальных кадрах. К. Корбизьер написала сцену из какого-то европейского гетто, с тёмными фигурами солдат, наступающих на беспомощную толпу женщин и детей. С. Бубан напомнил о страшных кадрах вьетнамской войны. Но выставка — не музей. Даже если бы представить себе, что когда-нибудь будет создан международный мемориал сражений и жертв двадцатого века, могу заранее сказать, что на выходе мы будем помнить искалеченные фигуры, останки, обрубки, руины, пожарища. Они почти везде одинаковы. Эту одинаковость нарисовали, собрали, смонтировали Е. Галоузо, М. Рошняк и другие. Калеки и мертвецы всех стран соединяйтесь! Kruppel und Tote aller Lander, vereinigt euch. Карл Маркс перевернулся бы в гробу, если бы услышал такой лозунг.